Зимние вечера, гостинцы, "ноты в утробе коня" и другие шалости: Михаил Нестеров о своем детстве

      Михаил Нестеров. Фотография
1867, Уфа

Первым моим впечатлением, относящимся так годам к трем, помнится, было семейное торжество: отец с матерью уехали на свадьбу к моему крестному Василию Степановичу Губанову, уфимскому городскому голове. Крестный выдавал свою дочь Лизаньку за сына новоиспеченного богатея Чижова, прозванного работавшими у него бурлаками "Казна".

И вот, помню я, как во сне: зимний вечер, мы с сестрой остались в горницах с няней. Сидим в столовой за круглым столом, я леплю какие-то фигурки не то из воска, не то из теста. Мы с сестрой ждем приезда родителей со свадьбы, ждем гостинцев, которыми, бывало, наделяли гостей в таких случаях.

Гостинцев в тот вечер мы так и не дождались - заснули. Получили их на другой день утром. Чего-чего тут не было, каких конфет в таких нарядных бумажках, золотых и серебряных, с кружевами и картинками! Некоторые долго сохранялись у нас в семье.
А что памятней всего у меня осталось - это крупный, крупный виноград, целые гроздья винограда. Его вид и вкус навсегда остались в моей памяти, и мне потом всю жизнь казалось, что такого вкусного и крупного винограда я не ел никогда. Какой это был сорт, - не знаю, но, должно быть, он был дорогой, редкостный по тем временам. Это был первый виноград, который я ел в своем детстве.

Помню я свои ранние игрушки. Особенно памятна безногая бурая лошадь. На ней я часами "скакал". Памятны мне и зимние вечера. В комнате у матери или в детской тишина, горит лампадка у образов. Старшие уехали ко всенощной ко Спасу или в собор, а я, сидя на своем коне, несусь куда-то. На душе так славно, так покойно... Вернутся наши, поужинаем, уложат спать под теплым одеяльцем.

Помню, как сестра однажды хватилась своих нот. Их долго и тщетно искали, и спустя уже много времени совершенно случайно нашли... в утробе моего коня. Край их торчал из того места, откуда у коня хвост растет. Был допрос "с пристрастием"... Фантазия моя была в детстве неистощима. Воплотить что-либо, оживить и поверить во все для меня было легче легкого. Шалун я был большой, и это качество стоило мне немало горьких минут. <...>
Михаил Нестеров с сестрой.Фотография
1867, Уфа

К раннему же детству надо отнести болезнь моей матери. Мать была больна, помнится, долго, чуть ли не воспалением легких. В доме была тишина, уныние, мы с сестрой шушукались; иногда нас пускали в спальню к матери. Она лежала вся в белом, в комнате была полутьма, горела лампада у образов. Нас оставляли ненадолго, и мы со смутным тревожным чувством уходили...

Бывал доктор Загорский, важный барин; встречая нас с сестрой, он по-докторски шутил с нами. Так шло долго... Однако как-то вдруг все в доме повеселело, нас позвали к матери, объявили нам, чтобы мы вели себя тихо и что "маме лучше". Велика была моя радость! Я был так счастлив, увидав мать улыбающейся нам...

Болезнь проходила быстро, и помню, для меня не было большего удовольствия, когда мать перекладывали, перестилали ее постель; мне позволяли взбить своими маленькими руками ее перину. Мне тогда казалось, что именно оттого, что я, а никто другой собьет эту перину, мать скорее поправится, что в этом кроется тайна ее выздоровления... И немало проливалось слез, когда мне почему-нибудь не удавалось проделать свое магическое действие.


Текст воспроизводится по изданию: Михаил Нестеров. О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания. - М.: Молодая  гвардия, 2006. С. 32, 34-35

Комментарии